Солдат Эдгар А. Перри — под этим вымышленным именем он завербовался — службу нес безукоризненно и вскоре был повышен в звании до сержант–майора. Но он испытывал тоскливое отвращение к окружавшим его посредственностям, а ведь с ними ему приходилось иметь дело постоянно. Кроме того, он принял твердое решение посвятить себя литературе, для чего необходимы были свободное время, библиотеки, контакты с людьми иного круга. Все это заставило его искать примирения с Джоном Алланом. Эдгар По подписал контракт на пять лет, и оставалось еще три года службы. Так что Эдгар обратился к Аллану с просьбой известить военное начальство о своем согласии на увольнение воспитанника в запас. Аллан ему не ответил, а вскоре Эдгар получил перевод в Виргинию. Он оказался совсем рядом со своим домом, ему страстно хотелось увидеть “маму”, состояние которой все ухудшалось. Эдгар уже понял: Аллан не согласится на его увольнение из армии, если он вновь заведет речь о литературной карьере, и решил пойти на временный компромисс, надеясь, что воспитатель поддержит его в случае поступления в военную академию в Уэст–Пойнте. Это была карьера, и великолепная карьера. Аллан согласился. Но именно тогда Эдгару во второй раз в жизни довелось испытать большое горе. “Мама” Фрэнсис Аллан умерла, пока он оставался в казарме. Письмо Аллана пришло слишком поздно, и воля умирающей не была исполнена, а она до самого конца молила привести к ней Эдгара. Эдгару не довелось попрощаться даже с покойной Фрэнсис. Он пришел лишь на ее могилу (которая оказалась совсем близко от могилы “Елены”, да и в сердце его обе женщины жили рядом) и, не выдержав, потерял сознание. Чернокожим слугам пришлось на руках нести его до экипажа.
Поступлению в Уэст–Пойнт предшествовала поездка в Балтимор. Эдгар хотел восстановить отношения со своими настоящими родственниками, что ввиду дурного расположения к нему воспитателя обретало особое значение. К тому же он оставался верен тайно принятому решению и теперь стремился напечатать “Аль–Аараф” — длинную поэму, на которую возлагал пока еще ничем не обоснованные надежды. Можно сказать, что это был переломный момент в жизни По, хотя его биографам он таковым не кажется — возможно, потому, что особой драматичностью или театральностью события окрашены не были, в отличие от многих других. Но именно в мае 1829 года Эдгар, располагая скудными средствами, которые выделил ему Аллан на жизнь и подготовку к отнюдь не легкому поступлению в Уэст–Пойнт, принимается устанавливать первые настоящие контакты с издателями и редакторами журналов. Как и следовало ожидать, он не сумел издать поэму — денег на это не нашлось. Нужда давила его самым жестоким образом, и Эдгару в конце концов пришлось переехать к своей тетушке Марии Клемм, вместе с которой жили также его бабушка по отцу миссис Дэвид По, его старший брат (персонаж смутный: он умер двадцати пяти лет от роду, на нем семейная наследственность сказалась самым быстрым и роковым образом) и дети миссис Клемм, Генри и маленькая Вирджиния. Именно с последней связана будет сложная и так никогда и не разрешенная загадка в жизни поэта.
Забегая вперед, подчеркнем: миссис Клемм стала в полном смысле слова ангелом–хранителем Эдгара, его настоящей матерью (он так и называет ее в одном из сонетов), его “Мадди” — в самые черные часы и в самые мучительные годы. Эдгар поселился в ее убогом доме, который миссис Клемм содержала, зарабатывая кое–что шитьем и пользуясь милосердием родственников и соседей. Эдгар мог предложить ей лишь свою молодость и надежды на будущий успех. Мадди приняла его так, словно сразу поняла, что необходима Эдгару в самых разных смыслах. Она горячо полюбила его, чему наш рассказ даст еще не одно подтверждение. Теперь у Эдгара было прибежище — мансарда, которую он делил с умирающим от чахотки братом. Он мог спокойно писать и пытаться завязать связи с издателями и критиками. Благодаря рекомендациям Джона Нила, весьма известного в ту пору писателя, отыскался наконец издатель для “Аль–Аарафа”. Поэма вышла вместе с “Тамерланом” и другими стихотворениями из уже забытого всеми первого сборника.
Эдгар мог быть доволен. Он вернулся в Ричмонд, чтобы дожидаться в доме Джона Аллана — который пока еще оставался “его” домом — начала занятий в Уэст–Пойнте. Эдгару трудно было угадать, как поведет себя воспитатель в подобных обстоятельствах, ведь он отказался финансировать издание стихов, но стихи — вопреки его воле — все же увидели свет. Эдгар, вне всякого сомнения, вел разговоры о своих литературных планах и раздаривал экземпляры новой книги друзьям (хотя они не поняли там ни слова, даже друзья по университету). В конце концов какое–то замечание Аллана по поводу “безделья” Эдгара вызвало очередную ссору. Но в марте 1830 года По был принят в военную академию; в последних числах июня он сдал экзамены и принял присягу. Стоит ли говорить, с какой грустью он переступал порог Уэст–Пойнта, где его ждали еще более тяжкие и неприятные ему обязанности, чем простые обязанности рядового солдата. Выбора, как и три года назад, у него не было: либо “карьера”, либо смерть от голода. Ради призрачных достоинств и блеска военной формы он терял молодые годы. Эдгар отлично понимал, что не создан для армейской жизни даже с точки зрения физической: когда–то безупречное здоровье рано начало разрушаться, и суровая кадетская муштра вскоре сделалась для него слишком тяжелой, почти непосильной. Но гораздо острее организм его отзывался на апатию и тоску, которые овладели им в академии, где лишь считанные минуты в день могли быть посвящены размышлениям (о чем–то еще, кроме учебного материала, то есть о поэзии, о литературе) и творчеству. Джон Аллан, в свою очередь, занял ту же позицию, что и в пору учебы Эдгара в университете: сразу обнаружилось — присылаемых денег не хватает даже на самое необходимое. И бессмысленно было сочинять жалобные письма, доказывать, как смешно он выглядит в глазах более обеспеченных товарищей. Спасали его только авторитет “старика” да легкость, с какой он придумывал себе небывалые путешествия и романтические приключения. Многие им верили — не случайно полвека спустя истории эти перекочуют в биографии поэта. Гордый, язвительный нрав тоже немало помогал ему, хотя подобные свойства не всегда идут на пользу их обладателю, в чем он скоро сам убедился. Он задыхался в атмосфере академии — пошлой, до тошноты серой, враждебной всякому воображению и творческой энергии. Он спасался, ища уединения, обдумывая будущую поэтику (при весомой помощи Колриджа). Между тем из “дома” до него дошли известия о новом браке Джона Аллана, и он понял, уже не пытаясь обманываться дальше, что надо оставить всякую надежду на поддержку. И он не ошибся: Аллан мечтал о законных детях, а новая миссис Аллан с первого дня выказала враждебность по отношению к неведомому ей “актерскому сыну”, который учился в Уэст–Пойнте.
Эдгар надеялся пройти курс за шесть месяцев — в расчете на былые университетские и военные знания. Но, оказавшись в академии, обнаружил, что это невозможно по административным причинам. Вероятно, он не стал долго размышлять. На Аллана он больше не надеялся, поэтому и не боялся рассердить его. Эдгар решил подстроить собственное исключение из академии: только так можно было покинуть Уэст–Пойнт, не нарушая принесенной присяги. Осуществить задуманное оказалось просто. Эдгар слыл блестящим учеником, а посему пришлось избрать путь дисциплинарных нарушений. Частые и злостные проступки — например, прогулы занятий или религиозных служб — не могли не повлечь за собой исключения. Но прежде Эдгар еще раз доказал, каким редким чувством юмора обладал: с помощью одного полковника он добился, чтобы кадеты по подписке собрали средства на издание его новой книги стихов, родившихся во время краткого пребывания в Уэст–Пойнте. Все полагали, что это будет книжица, полная сатирических забавных куплетов об академии, но нашли там “Израфила”, “К Елене” и “Линор”. Нетрудно представить, какую это вызвало реакцию.
Разрыв с Алланом казался окончательным, дело усугубила еще одна грубая ошибка Эдгара: в момент отчаяния он написал письмо заимодавцу, где в свое оправдание ссылался на скаредность воспитателя, который, по его словам, вдобавок редко бывал трезвым. Последнее замечание — чистейшая клевета! — дошло до Аллана. Его письмо к Эдгару не сохранилось, но наверняка было ужасным. Эдгар ответил, упрямо настаивая на своем утверждении и изливая потоки горечи и упреков. В итоге 19 февраля 1831 года он, завернувшись в кадетский плащ, с которым отныне не расстанется до конца дней своих, сел на корабль и отправился в Нью–Йорк. На поиски счастья и — себя самого.
В марте голодный и несчастный По чуть не завербовался солдатом в армию Польши, восставшей против России. Его ходатайство отклонили. Зато в это же время увидела свет первая действительно заметная книга его стихотворений, “почтительно посвященная военной академии”. В новых стихах Эдгар По уже полностью показывает себя, в них (хотя они будут бесконечно переделываться) главные черты его поэтического гения засверкали поразительным светом — правда, увидели его лишь немногие из откликнувшихся на книгу критиков. Словесная магия — вот самое удивительное в его поэзии, именно она становится выразительницей смутного и сумрачного лирического настроения как в любовных стихах, где витают тени “Елены” или Эльмиры, так и в метафизических — почти космогонических. Когда измученный нуждой Эдгар По вернулся в Балтимор и снова нашел приют у миссис Клемм, он привез в кармане нешуточное доказательство того, что сделал правильный выбор и что — вопреки своим слабостям, порокам и метаниям — умел быть “верным самому себе”.
Не успел По приехать в Балтимор, как скончался его старший брат. Теперь он остался один в мансарде, которую прежде делил с больным, и мог работать с относительными удобствами. Его внимание, до сих пор целиком сосредоточенное на поэзии, обращается к рассказу — жанру, более “продаваемому”, что в тех обстоятельствах оказалось весомейшим аргументом. К тому же жанр этот весьма интересовал молодого автора. Эдгар быстро убедился: его поэтический талант, направленный в должное русло, поможет создать в прозе совершенно особую атмосферу, которая станет подчинять себе все прочее. И открытие это поразило в первую очередь его самого. Главным было не путать рассказ со стихотворением в прозе, но еще важнее — не превратить рассказ в подобие отрывка из романа. Но уж такие–то элементарные ошибки Эдгар совершить не мог. Первый из опубликованных им рассказов, “Метценгерштайн”, родился, как Афина Паллада, в полном боевом вооружении — ему были присущи все достоинства, которые в последующие годы По отшлифует до совершенства.
Нищета с давних пор была неразлучной подругой миссис Клемм. Мадди привыкла делать покупки в долг, привыкла, что приятельницы потихоньку клали в ее корзинку то немного овощей, то яйца, то фрукты. Эдгара почти не печатали, и те немногие доллары, которые он изредка зарабатывал, улетучивались в одно мгновение. Известно, что тогда он вел строгий образ жизни и старался чем мог помочь тетушке. Но тут всплыл какой–то старый долг (возможно, долг брата), а вместе с ним угроза ареста и тюрьмы. Эдгар написал Джону Аллану в самом жалобном и отчаянном тоне, какой только можно себе представить: “Ради Христа, не дай мне погибнуть из–за суммы, потери которой сам ты и не заметишь...” Аллан помог — в последний раз — через третье лицо. Тюрьма больше не грозила Эдгару. Те, кто обнаруживает разного рода недостатки в литературной и общекультурной эволюции По, не должны забывать: в 1831—1832 годы, когда был сделан окончательный выбор в пользу писательского ремесла, он работал, преследуемый голодом, нищетой и вечным страхом. Тот факт, что он смог идти вперед и день за днем одолевал все новые ступени, восходя к художественному мастерству, доказывает, какая сила таилась в этом величайшем из слабовольных людей. Но порой Эдгар все же срывался, хотя неизвестно, много ли он тогда пил (ведь для него и небольшая доза неизменно оказывалась фатальной). Он влюбился в Мэри Деверо — молодую и красивую соседку Клеммов. Для Мэри поэт воплощал в себе нечто таинственное, в какой–то степени даже запретное — уже гуляли слухи о его прошлом, правда по большей мере распространяемые им самим. Кроме того, Эдгар обладал внешностью, которая производила сильнейшее впечатление на всех женщин, с которыми сводила его судьба. Много лет спустя Мэри описывала его так: “Мистер По имел около пяти футов и восьми дюймов росту, темные, почти черные волосы носил длинными и зачесывал назад, как это принято у студентов. Волосы у него были тонкие, как шелк, глаза большие и сверкающие, серые, взгляд проницательный. Лицо было гладко выбрито. Нос — прямой и длинный, черты лица очень тонкие, рот выразительный, красивый. Он был бледен, мертвенно бледен, кожа имела замечательный оливковый оттенок. Взгляд у него был печальный и меланхолический. Он отличался крайней худобой... но фигура была изящной, держался он прямо, по–военному, ходил быстро. Самым очаровательным в нем были его манеры. Он был элегантен. Когда он смотрел на кого–то, казалось, что он умеет читать чужие мысли. Голос у него был приятный, музыкальный, но не глубокий. Он неизменно носил черный сюртук, застегнутый доверху... Он не следил за модой, у него был собственный стиль”.
Вот такой портрет. Стоит ли удивляться, что молоденькая девушка подпала под чары приударившего за ней соседа. Но идиллия не продлилась и года. Царившая в ту эпоху ханжеская мораль сделала свое дело. “Мистер По не уважал законы — ни Божеские, ни человеческие”,— напишет в своих поздних воспоминаниях Мэри. Мистер По оказался ревнивцем и устраивал бурные сцены. Мистер По не соблюдал приличий. Мистер По посчитал себя оскорбленным, когда дядя Мэри вмешался в отношения влюбленных, мистер По купил хлыст, бросился к названному джентльмену и отхлестал его. Родичи джентльмена в ответ побили мистера По и разорвали ему сюртук сверху донизу. Финальная сцена оказалась достойной лучших романтических пьес: мистер По в таком виде, сопровождаемый толпой мальчишек, пересек весь город, учинил скандал у дверей Мэри, вломился в дом и наконец бросил хлыст к ногам девушки с криком: “На, получай, вот тебе подарок!”. Но случай этот не только забавен, но и крайне важен: мы впервые видим Эдгара в разорванном платье, потерявшим над собой всякий контроль; здесь он встает перед нами таким, каким в будущем покажет себя не раз и не два — совершенно не способным и не желающим подчиняться законам, установленным среди людей. Семья Мэри довела дело до конца — мистер По потерял невесту. Утешительно думать, что сам он не слишком об этом сожалел.
В июле 1832 года Эдгар узнал, что Джон Аллан тяжело болен и составил завещание. Он немедленно отправился в Ричмонд. Зачем? Видимо, тут сыграли свою роль и материальные интересы, и воспоминания о прошлом. Его никто не звал, он приехал неожиданно, без предупреждения и тотчас столкнулся лицом к лицу с новой миссис Аллан, которая немедленно дала ему понять, что для нее он — назойливый проходимец. Легко представить себе бурную реакцию Эдгара, ведь в этих стенах прошло его детство, здесь все хранило память о его “маме”. К несчастью, ему снова недостало выдержки, и он устроил бурную сцену, не найдя в себе, правда, смелости предстать перед Алланом, и выбежал из дома именно в тот миг, когда воспитатель, спешно призванный, приближался к месту действия. Так что визит кончился полной неудачей, и Эдгар вернулся в Балтимор — к привычной нищете.
В апреле 1833 года он напишет “покровителю” последнее письмо. Там есть слова, которые не требуют комментариев: “Ради Господа Бога, сжалься надо мной и спаси от гибели”. Аллан не ответил. Эдгар же в это самое время завоевал первую премию (50 долларов) за рассказ “Рукопись, найденная в бутылке”, посланный на конкурс в журнал (“Балтимор сатердей визитер”). Так что от рассказов его было больше проку, чем от писем.
1833 год и большая часть следующего стали временем изнурительного труда в ужасающей нищете. По уже обрел известность в просвещенных кругах Балтимора, а рассказ–победитель принес ему восторженные хвалы. В начале 1834 года до него дошли вести о том, что Аллан находится при смерти, и, недолго думая, Эдгар предпринял вторую, и столь же бессмысленную, попытку навестить “свой” дом. Оттолкнув мажордома, которому, видно, были даны указания не впускать его, Эдгар вбежал по лестнице и остановился у двери комнаты, где обезножевший от водянки Джон Аллан, сидя в кресле, читал газету. Увидев Эдгара, больной пришел в ярость: он попытался встать, размахивая палкой над головой и изрыгая чудовищные проклятия. Прибежали слуги и выкинули Эдгара вон. Вскоре в Балтиморе узнали о смерти Аллана. Тот не оставил воспитаннику ни гроша из своего огромного состояния. Но справедливости ради заметим, что, согласись Эдгар следовать по одной из тех надежных дорог, кои предлагал ему покровитель, Аллан, вне всякого сомнения, помогал бы ему до конца. Эдгар имел полное право идти своим путем, но и на Аллана не стоит возводить напраслину. Истинная вина его заключалась не в том, что он “не понимал” Эдгара, а в том, что он вел себя без нужды скупо и жестоко, вознамерившись во что бы то ни стало загнать в угол и укротить строптивого мальчишку. В итоге мистер Джон Аллан проиграл поэту во всех отношениях, но победа Эдгара слишком походила на Пиррову и приводила в отчаяние в первую очередь самого победителя.
Теперь мы подступаем к “загадочному эпизоду”, к провокационной теме, которая заставила пролиться буквально реки чернил. Маленькая Вирджиния Клемм, кузина Эдгара, в скором времени сделалась его невестой, а потом и женой. Вирджинии едва исполнилось тринадцать лет, Эдгару было двадцать пять. Заметим, что в те времена считалось обычным делом, когда девушки выходили замуж в четырнадцать лет. Другое обстоятельство придает всей истории некий надрыв: умственно Вирджиния была недостаточно развита и до самой своей смерти сохраняла детские повадки. Мадди не противилась ни ухаживаниям Эдгара за Вирджинией, ни свадьбе (хотя бракосочетание прошло тайно, из боязни вызвать гнев остальных родственников, — гнев вполне вообразимый). Отсюда следует, что раз Мадди доверила дочь Эдгару, у нее не было в нем никаких сомнений. Вирджиния обожала своего “кузена Эдди” и, должно быть, согласилась на брак со свойственным ей детским легкомыслием: ее приводила в восторг мысль о том, чтобы сделаться женой такого известного молодого человека. Загадка кроется в нем самом. Да, он всегда и всей душой любил свою Сис и не раз докажет это на деле. Но любил ли он ее как женщину и почему сделал своей женой? Это было и остается предметом горячих споров. Одна из самых разумных, на наш взгляд, версий сводится к следующему: По женился на Вирджинии, чтобы иметь защиту в своих отношениях с другими женщинами и чтобы удерживать эти отношения в дружеских рамках. Не случайно только после смерти жены любовные увлечения Эдгара обрели былую необузданность, хотя в них всегда было что–то смутное и двусмысленное. Но от чего же защищал себя Эдгар? Вот здесь–то и открываются шлюзы, начинают литься чернила. Мы же не станем добавлять в словесную реку еще один ручеек. Единственно праводоподобным нам видится предположение, что у Эдгара По были какие–то сексуальные проблемы на психической почве, и это, с одной стороны, заставляло его сублимировать свои влечения в мечты, в сферу идеального, с другой же — настолько мучило, что ему требовалась по крайней мере видимость нормальности — а такую видимость и обеспечивал брак с Вирджинией. Много говорилось о садизме, о нездоровом влечении к незрелой — или едва вступившей в пору зрелости — женщине... История эта рождает бесконечные версии.
В марте 1835 года Эдгар переживает невероятный творческий подъем, но в то же время у него нет приличного костюма, чтобы принять приглашение на обед. В чем он и вынужден был к стыду своему признаться в письме к некоему доброжелателю, решившему помочь ему осуществить литературные планы. Честное признание оказалось верным шагом. Джентльмен немедленно связал Эдгара с ричмондским журналом “Южный литературный вестник” (“Саутерн литерари мессенджер”). Там напечатали “Беренику”, а несколько месяцев спустя Эдгар в очередной раз вернулся в “свой” город — чтобы сделаться штатным сотрудником этого журнала, то есть впервые поступить на постоянную службу. Между тем у него стало явно ухудшаться здоровье. Есть свидетельства, что именно в балтиморский период Эдгар принимал опий (лауданиум — как Де Куинси и Колридж). Сердце давало сбои и нуждалось в стимуляторах — на помощь приходил опий. Опий же, видимо, надиктовал ему большую часть “Береники” и надиктует еще много других рассказов. Возвращение в Ричмонд означало мгновенное воскрешение, возможность печатать написанное и, разумеется, возможность зарабатывать хоть какие–нибудь деньги и посылать их Мадди и Сис, которые ждали его в Балтиморе. Многие обитатели Ричмонда помнили Эдгара ребенком, потом юношей со скандальной славой, теперь они увидели мужчину, выглядевшего гораздо старше своих двадцати шести лет. Но физическое возмужание очень шло Эдгару. Неизменный черный костюм, опрятный, хотя и слегка поношенный, придавал его облику нечто роковое — в байроновском духе, а стиль этот уже укоренился и здесь, нашел себе фанатичных последователей. Эдгар По был красив, неотразим, говорил блестяще, завораживал взглядом и писал странные стихи и рассказы, от которых по спине пробегал изумительный холодок, — чего и жаждали подписчики литературных журналов, идущих в ногу со временем. Плохо было то, что Эдгар зарабатывал в “Вестнике” всего десять долларов в неделю, что друзья юности всегда оказывались рядом и что в Виргинии крепко пьют. При этом ни Мадди, ни Вирджинии рядом не было. Что тоже сыграло свою роль. Эдгар выпивал первую рюмку — и дальше все шло по заведомо известному сценарию. Такое вот чередование срывов и долгих периодов воздержания будет теперь с удручающей монотонностью повторяться до самого конца его жизни. Наверное, можно отдать что угодно, лишь бы прекратилось колебание этого маятника, лишь бы избежать инфернального раздвоения и хождения по кругу, подобного хождению узника по тюремному двору. После одного из срывов Эдгар в отчаянии пишет другу, хотя, как часто случается, старается не называть вещи своими именами: “Я чувствую себя несчастным, не знаю почему... Утешьте меня... ведь вы можете это сделать. Только поскорее... или будет слишком поздно. Убедите меня, что жить стоит и дальше, что это необходимо...” Здесь уже звучит завуалированный намек на самоубийство, а через несколько лет По предпримет попытку покончить с собой.
Естественно, место в журнале он вскоре потерял, но директор “Вестника” ценил По и какое–то время спустя снова взял на работу, правда посоветовал перевезти в Ричмонд семью, а также держаться подальше от любой компании, где на стол ставилось вино. Эдгар совета послушался. Миссис Клемм и Вирджиния приехали к нему. Публикации на страницах журнала упрочили славу молодого писателя. Его критические заметки — едкие, язвительные, подчас несправедливые и субъективные, но всегда сверкающие талантом — пользовались большой популярностью. Более года Эдгар вел абсолютно трезвую жизнь. В “Вестнике” начала выходить в виде книжки с продолжениями повесть “История Артура Гордона Пима”. В мае 1836 года состоялось его второе — теперь уже открытое, в присутствии друзей — бракосочетание с Вирджинией, которая относилась к нему с прежним восторгом. Этот период — хотя уже случались срывы, к несчастью, все более частые — отмечен появлением невероятного количества его рецензий и эссе. Росла слава Эдгара По — критика, и в литературных кругах Севера, где с привычным пренебрежением относились к интеллектуальному уровню южан, многие были задеты и даже взбешены этим самым “мистером По”, который брал на себя смелость обличать их cliques, их кумиров, а что касалось скверных писателей и поэтов, то он буквально в порошок их стирал, нимало не заботясь о разгоравшемся скандале. А как бы они разъярились, если бы узнали, что Эдгар вынашивает планы покинуть уже ставшую ему тесной Виргинию и попытать счастья в Филадельфии или Нью–Йорке — двух центрах американской литературы. Окончательного разрыва с “Вестником” долго ждать не пришлось: дело ускорилось из–за долгов Эдгара, к тому же иссякло терпение директора — сотрудник слишком часто не являлся на работу, подолгу приходя в себя после очередных возлияний. И все же журнал не мог не сожалеть о потере такого автора, как По, ведь с его помощью тираж “Вестника” всего за несколько месяцев подскочил в восемь раз.
В Нью–Йорке Эдгар с семьей устроился с трудом, момент был весьма неблагоприятным: в годы правления Джексона страна переживала экономическую депрессию и почти невозможно было отыскать работу. Но вынужденная праздность как всегда оказалась для Эдгара благотворной в творческом аспекте. Он больше не тратил времени на рецензии и заметки и мог целиком посвятить себя сочинительству. Так появился новый цикл рассказов. К тому же удалось добиться, чтобы “История Артура Гордона Пима” была напечатана отдельной книгой, хотя продавалась она из рук вон плохо. Вскоре Эдгар убедился, что от Нью–Йорка ничего хорошего ждать не приходится и что лучше было бы попробовать силы в Филадельфии — литературной и издательской столице США той поры. И вот в середине 1838 года Эдгар По с семейством поселяется в бедном пансионе в Филадельфии. Красноречивым свидетельством того, в каком положении они пребывали, служит следующий факт: Эдгар ставит свое имя под книгой по конхиологии, которая представляла собой выполненную американским специалистом при участии По переделку известного английского исследования. Позднее книга принесла Эдгару массу неприятностей: его обвинили в плагиате; он же гневно возражал, что всякий современный текст пишется на основе других книг. Замечание справедливое — и для тех времен, и для нынешних, — только вот в устах такого неистового обличителя плагиата, каким слыл сам Эдгар По, оно выглядело слабым аргументом защиты.