В 1838 году По написал любимый свой рассказ — “Лигейя”. На следующий год появилось еще более неожиданное повествование — “Падение дома Ашеров”, пронизанное легко узнаваемыми автобиографическими деталями. Здесь уже в полную силу проявилось то, что было только обещано в “Беренике”, а потом мощно громыхнуло в “Лигейе”: странная тяга писателя к болезненно садическим и некрофильским сюжетам.
В этот период судьба, казалось, стала наконец улыбаться ему. Он был принят литературным консультантом в “Бертонс мэгэзин” и страстно мечтал открыть собственный журнал, где мог бы воплотить свои идеи как критик и сочинитель. Денег на такое издание, разумеется, не было (хотя мечта эта преследовала По до конца жизни), так что пока приходилось сотрудничать с “Бертонс мэгэзин”: там ему платили нищенское жалованье, зато позволяли высказываться вполне свободно. Журнал был невысокого полета, с приходом же Эдгара По быстро преобразился в один из самых оригинальных и смелых для своего времени.
Получив постоянную работу, Эдгар смог немного улучшить жизнь Вирджинии и Мадди. Наконец–то их маленькая семья поселилась в более или менее приличном жилище — впервые после Ричмонда. Дом их стоял почти что в сельской местности, и Эдгар каждый день проходил пешком несколько миль, чтобы добраться до центра города. А Вирджиния вела себя с прежней детской непосредственностью и по вечерам встречала мужа, держа в руках букет цветов. Сохранилось много свидетельств о том, с какой нежностью всегда относился Эдгар к своей жене–девочке, как внимателен и ласков он был с ней и с Мадди.
В декабре 1839 года вышла в свет его новая книга, в которую были собраны рассказы, по большей части ранее напечатанные в журналах. Книга называлась “Гротески и арабески”. Период был плодотворным, благополучным, и на той волне возникли многие замечательные рассказы и повести. Зато поэзия оказалась в небрежении. “Причины, не зависящие от моей воли, всегда мешали мне всерьез заниматься тем, что в более счастливых обстоятельствах сделалось бы для меня излюбленным полем деятельности”,— напишет он в эпоху “Ворона”. Рассказ мог родиться, когда он пробуждался после частых теперь “дневных кошмаров”. Стихотворение — в том смысле, в каком Эдгар По понимал и его природу, и сам процесс сочинения, — требовало внутреннего покоя, а его–то и не было. Исключительно в этом следует искать объяснение количественному перевесу в творчестве По прозы над поэзией.
В июне 1840 года Эдгар окончательно расстался с “Бартонс мэгэзин” — по причине весьма сложных разногласий. Приблизительно на это время приходится тяжелый и темный период его биографии (он серьезно болел, известно, что у него была нервная депрессия). Вскоре журнал слился с другим изданием и стал выходить под названием “Грэмс мэгэзин”. По возобновил сотрудничество и сделался редактором нового издания. У владельца журнала Грэма не было причин для жалоб. По сделал для “Грэмс мэгэзин” невероятное: тираж поднялся с пяти тысяч до сорока... И это всего за несколько месяцев — с февраля 1841 года по апрель следующего. Жалованье же Эдгар получал скромное, хотя в других отношениях Грэм вел себя благородно и искренне восхищался талантом По, его журналистским пером. Но для Эдгара, одержимого мечтой открыть наконец свой журнал (а он заранее разослал извещения об этом и приглашения к сотрудничеству), работа у Грэма превратилась в тяжкую повинность. Своему другу, который подыскивал ему в Вашингтоне место, позволившее бы свободно заниматься творчеством, он пишет: “Чеканить монеты собственным мозгом по велению хозяина — на свете для меня не может быть ничего постылее”.
Но приходилось заставлять себя трудиться даже ради сущих грошей. Между тем Эдгар переживал блистательную пору. Он начал работу над серией детективных (или “аналитических”) рассказов — словно отвечая критикам, которые обвиняли писателя в пристрастии исключительно к “ужасному”. Наверняка можно сказать одно: то была перемена не столько темы, сколько техники письма, что служит доказательством широты его возможностей, богатства таланта и остроты ума. Прекрасный пример тому — “Эврика”. А в “Убийстве на улице Морг” на сцену выходит chevalier Ш. О. Дюпен — alter ego автора, воплощение его с каждым днем растущего эгоцентризма, жажды непогрешимости и превосходства, которые принесли ему столько недругов среди людей, обделенных талантами. Следом появился рассказ “Тайна Мари Роже” — о хитроумном расследовании некоего убийства. Рассказ этот буквально пленил любителей детективного жанра, который стараниями Де Куинси всего за несколько лет до того был поднят до разряда художественных. Но у По детективные сюжеты всегда окрашивались в особо зловещие, болезненно мрачные тона. Он так никогда и не отказался от душераздирающих деталей, от той зловещей атмосферы, что властвовала в первых его рассказах.
Этот замечательный творческий период был трагически прерван. В конце января 1842 года семейство По вместе с друзьями сидело на террасе за чаем. Вирджиния, научившаяся играть на арфе, с детской прелестью пела песни, которые больше всего нравились “ее Эдди”. Внезапно, на высокой ноте, голос ее сорвался, губы окрасились кровью. Горловое кровотечение считалось верным признаком чахотки. Для Эдгара болезнь жены явилась величайшей трагедией. Он чувствовал, что она умирает, что она обречена, но и себя тоже чувствовал обреченным. С какими чудовищными демонами сражался он, оставаясь рядом с Вирджинией? Теперь отклонения от нормы в поведении По стали проявляться откровенно. Он пил — что влекло за собой уже известные нам последствия. Сердце его не выдерживало, алкоголь нужен был для поддержания сил. Потом начинались адские муки — на многие дни. Грэму пришлось подыскать еще одного сотрудника, чтобы тот занимался журналом в отсутствие По. Им стал некий Грисуолд, оставивший по себе двусмысленный след в биографии По.
Есть одно знаменитое письмо, в котором Эдгар утверждает, что с узды он сорвался из–за болезни Вирджинии. Он признает, что “сделался безумным” и пил в бессознательном состоянии. “Мои недруги объясняли безумие пьянством, вместо того чтобы объяснять пьянство безумием...” Для него начинается эпоха, когда он стремится убежать из дома, скрыться, довести себя до полного изнеможения. А Мадди тем временем делает отчаянные попытки скрыть от него очевидное, стирает запачканное кровью белье и готовит отвары из трав для несчастной больной, которая лежит в бреду и страдает жестокими галлюцинациями. Именно в те дни Эдгара стали преследовать строки из “Ворона”. Слово за словом рождалось стихотворение — еще смутное, бесформенное, ожидающее тысячи переделок.
Когда Эдгар чувствовал себя хорошо, он шел работать в “Грэмс мэгэзин” или нес туда свои заметки. Однажды, войдя в редакцию, он увидал, что в его кабинете расположился Грисуолд. Как известно, он в тот же миг развернулся и больше в журнале никогда не появлялся. Где–то в июле 1842 года, впав в полубезумное состояние, он совершил путешествие из Филадельфии в Нью–Йорк, куда его вдруг повлекли воспоминания о Мэри Деверо, о той самой девушке, дядю которой Эдгар когда–то отстегал хлыстом. Мэри была замужем, и Эдгаром овладело абсурдное желание дознаться, любит ли она своего мужа. Ему пришлось несколько раз туда–сюда переправиться через реку на пароме, спрашивая у всех встречных адрес Мэри. Но он все же добрался до ее дома и устроил там безобразную сцену. Потом остался пить чай (легко вообразить себе лица Мэри и ее сестры, которым против воли пришлось терпеть его, так как он проник в дом в их отсутствие). Наконец гость удалился, но прежде искрошил ножом несколько редисок и потребовал, чтобы Мэри спела его любимую песню. Только несколько дней спустя сбившейся с ног миссис Клемм удалось с помощью отзывчивых соседей отыскать Эдгара, который в полном помрачении рассудка бродил по окрестным лесам.
В одном из писем Эдгар заметил по поводу потока обвинений в свой адрес, что всеобщее внимание обращается на него только в периоды безумия, а в пору здоровой и напряженной работы он для мира словно не существует. И По не лукавил, так оно и было. Мало кто из критиков сумел оценить, какую гору всего он успевал прочесть, какую огромную переписку вел и, прежде всего, сколько рассказов, эссе, рецензий написал. Но, как сам он отлично понимал, два дня прилюдного пьянства приносят ему больше известности, нежели месяц непрерывного труда. И удивляться тут нечему, как не должно удивлять нас и другое: По, когда только мог, обращался к опию, потому что переносил его лучше, чем алкоголь, чтобы забыть о нужде, чтобы хоть на несколько часов — и не теряя достоинства — исчезнуть из этого мира.
Между тем нашелся господин, готовый дать денег на издание журнала. В это же время друзья из Вашингтона пригласили его в столицу — прочитать лекцию, провести подписку на журнал, а также нанести визит в Белый дом, где его обещали представить президенту. Разумеется, он вышел бы оттуда, имея в кармане назначение на приличную должность — спасение от нужды. Горько думать, что именно так все могло и произойти, но только по вине самого Эдгара не произошло. Приехав в Вашингтон, он не удержался и выпил с кем–то несколько рюмок, а дальше все закружилось как обычно. Что могли сделать друзья для человека, который желал во что бы то ни стало предстать перед президентом Соединеных Штатов в черном плаще, надетом наизнанку, и который бегал по улицам, задирая каждого встречного. Пришлось силой затолкать его в поезд и отправить обратно. Но хуже было другое: господин, согласившийся финансировать журнал, испугался — что вполне можно понять — и больше слышать не хотел об этом деле. На Эдгара же в очередной раз навалился двойной груз: угрызения совести (припадки покаянного отчаяния длились неделями) и нищета, с которой, выбиваясь из сил, сражалась миссис Клемм. Но вопреки всему и в тот зловещий год он сумел подняться еще на одну ступеньку к славе. В июне Эдгар получил премию, учрежденную журналом (“Dollar Newspaper”) за лучший рассказ. И рассказ этот вскоре стал самым знаменитым из написанного Эдгаром По, от него и до сей поры перехватывает дыхание у наделенных воображением молодых людей. Речь идет о “Золотом жуке”, где счастливейшим образом сошлись По–психолог и По — любитель приключений и тайн.
В конце года По читает лекцию о поэзии и поэтах. Мало слушателей — мало денег. Филадельфийский период завершается прискорбно, хотя именно здесь Эдгар, казалось, подступил к самому порогу вожделенной и окончательной победы. В Филадельфии у него появилось много верных друзей, но гораздо больше врагов: то были писатели, которых он обругал в своих рецензиях, завистливые коллеги, вроде Грисуолда. Как это ни прискорбно, у многих находились веские причины для обиды на него... Начало 1844 года вырисовывается смутно, самое примечательное здесь — публикация “Повести Скалистых гор”, одного из лучших его творений. Но оставаться в Филадельфии смысла не было, а вот в Нью–Йорке еще можно было попытаться что–то предпринять. Из–за полного безденежья Эдгар тронулся в путь с одной только Вирджинией, а Мадди пришлось жить все в том же пансионе и ждать, пока он соберет необходимую сумму ей на дорогу. В Нью–Йорке супружеская чета оказалась в апреле 1844 года, и начиналось все в который раз благополучно — неслыханным успехом пользовался рассказ “Розыгрыш с воздушным шаром”. Название рассказа ясно говорит, о чем он. Эдгар продал его в “Нью–Йорк сан”, и газета посвятила специальный выпуск сообщению о том, что воздушный шар, управляемый англичанами, только что пересек Атлантику. Новость вызвала взрыв эмоций, и у здания газеты собралась огромная толпа. Неподалеку стоял на балконе некий господин с мрачным лицом, с ног до головы одетый в черное, и наблюдал за происходящим с легкой иронической улыбкой. Зато теперь Мадди могла приехать к ним.
Нью–Йоркский период — это возрождение Эдгара–поэта. Тема “Ворона” неотвязно преследует его. Поэма должна была вот–вот обрести окончательную свою форму, и обстоятельства тому благоприятствовали. Заработав в газетах и журналах кое–какие деньги, Эдгар снял в окрестностях Нью–Йорка домик, чтобы провести там жаркие летние месяцы, особенно тягостные для ослабевшей Вирджинии. Коттедж в Блумингдейле превратится для семьи По в маленький рай, к сожалению, призрачный. Там они нашли чистый воздух, луга, обильную пищу и даже — радость. А Эдгар, вдали от чуждого ему Нью–Йорка, обрел немного покоя. Знаменитый бюст Паллады, который поэт обессмертил в “Вороне”, стоял над внутренней дверью дома. Эдгар начал методично работать. Рассказы и статьи писались быстро и тотчас публиковались, потому что уже само имя автора обеспечивало читательский интерес к ним по всей стране. “Преждевременные похороны” — необычная смесь хроники и рассказа — были написаны на “благословенных небесах” Блумингдейла. Это один из самых зловещих и мрачных рассказов По, отмеченный странной тягой к замогильным ужасам. И дело здесь совсем не в теме повествования, а в вечной раздвоенности авторского умонастроения.
В то лето “Ворон” был почти что завершен, хотя Эдгар имел обыкновение бесконечно переделывать свои стихи, так что каждая новая публикация обнаруживала и новые варианты. Автор читал “Ворона” многим друзьям и по сохранившимся воспоминаниям горячо интересовался мнением присутствующих — чтобы внести еще какие–нибудь исправления... Правда, в его “Философии творчества” изложена совсем иная версия, хотя именно она, наверное, ближе, чем это принято считать, к истине. Действительно, поэма прошла через несколько “стадий”; но основная композиция, о которой идет речь в эссе, вполне могла явиться результатом логических расчетов (логических — в поэтическом, разумеется, смысле, и всякий поэт знает, что противоречия в сочетании этих слов нет).
Близилась зима, и пришлось возвращаться в Нью–Йорк, где Эдгар незадолго до того получил скромную должность в газете “Ивнинг миррор”. 1845 год — Эдгару исполнилось тридцать шесть лет — начался мирным расставанием с этой газетой. По становится сотрудником “Бродвейского журнала”. К этому времени слава Эдгара По перешагнула границы страны, что почти для всех оказалось неожиданностью, но, пожалуй, не для него самого. Он превратился в модную персону. Умело подготовленная Эдгаром и его друзьями публикация “Ворона” произвела потрясающий эффект и на литераторов, и на читателей, к какой бы части общества они ни принадлежали. Сегодня нам даже трудно такое вообразить. Завораживающая загадочность стихотворения, его необъяснимая притягательность, имя автора, окутанное сатанинским ореолом “черной легенды”, — все сошлось воедино, превратив “Ворона” в символ американского романтизма и одновременно в один из самых замечательных образцов поэзии всех времен. Двери литературных салонов тотчас растворились перед По. Публика спешила на его выступления, желая непременно услыхать, как сам автор читает “Ворона”. А чтение его оставляло неизгладимое впечатление, о чем свидетельствуют многие воспоминания.
Правда, дамам особенно нравилось слушать его за разговором. Эдгар говорил изумительно, с апломбом, словно наконец–то ступил на путь, к которому в течение стольких лет примеривался. “В своих беседах, — будет позднее вспоминать Грисуолд в свойственной ему витиеватой манере, — он порой достигал почти сверхъестественных вершин красноречия. Он с удивительным мастерством модулировал голос, а его большие глаза, такие выразительные и живые, то смотрели спокойно, то заражали своим огнем взгляды слушателей, в то время как лицо его либо пылало, либо хранило привычную бледность, в зависимости от того, убыстряло его воображение бег крови или замораживало ее вокруг сердца. Образы, которыми он пользовался, черпались из миров, кои мог узреть лишь озаренный гениальностью взгляд. Резко оттолкнувшись от точно и остро поставленной проблемы, дальше он избегал обычной логики и начинал нанизывать одно на другое веские доказательства, демонстрируя сам процесс, аргументам же придавал мрачную и фантастическую форму. И все это — так подробно и ясно и с такой быстротой, что внимание оказывалось плененным его удивительными построениями; и это продолжалось до тех пор, пока он сам не разрушал чары и снова не возвращал слушателей к самой низкой и обыденной реальности — с помощью пошлых выдумок или показа самых бесславных страстей...”
Даже притаившийся в самом конце цитаты укол важен в этом свидетельстве, если учитывать, кому оно принадлежит. Эдгар оказывал магнетическое воздействие на почитателей, и теперь мог откровенно демонстрировать свою надменную самоуверенность, не боясь показаться смешным. Но и поводов для обид он теперь, разумеется, давал больше — и более серьезных. Могло возникнуть впечатление, что он намеренно старался вызвать ненависть к себе, спровоцировать злословие. В марте 1845 года, когда слава его достигла пика, он снова не удержался и начал пить. Вирджинии меж тем становилось все хуже, и об этих колебаниях от надежды к отчаянию поэт однажды упомянул как о чем–то худшем, чем сама смерть жены. Это оказалось превыше его сил. По вступает в период глубокого душевного разлада. Он завязывает пылкие дружеские отношения с несколькими известными нью–йоркскими писательницами, хотя подобные истории никак не мешали его нежной и горькой привязанности к Вирджинии. Мы вовсе не стремимся приукрасить факты: Эдгару нужно было одурманивать себя не только алкоголем, но и чем–нибудь еще. Ему нужны были слова — нужно было произносить их и слышать. Вирджиния одаривала его лишь своим простодушием и слепой любовью маленького зверька. Зато некая Фрэнсис Осгуд — поэтесса и великая любительница книг — сочетала изящный облик с образованностью, благодаря которой была способна оценить истинное значение По. Кроме того, Эдгар бежал от нищеты, от непрерывных и все более мучительных переездов с места на место, от неурядиц в “Бродвей джорнэл”, где его высокомерие и надменность — но не в меньшей степени и его интеллектуальное превосходство — создавали почву для постоянных стычек с коллегами. С одной стороны, готовилось к печати расширенное собрание его рассказов, с другой — дружба его с миссис Осгуд вызывала грязные сплетни. Из–за них его приятельница (тоже больная чахоткой) вынуждена была уйти в тень, так что он вновь остался наедине с собой. Конец 1845 года стал и концом самого плодотворного периода в жизни По. Только “Эврика” ожидает своего часа, но до нее еще далеко. Уже написаны лучшие рассказы и почти все великие стихи. Эдгар По начинает во многом переживать себя самого. Вот один пример: бостонцы пригласили его выступить, но он — видимо, после ночных возлияний — в нужный час не сумел предложить публике ничего нового. Вместо обещанных “свежих” стихов был прочитан “Аль–Аараф” — юношеское сочинение, не только не достойное его нынешнего таланта, но еще и малоподходящее для декламации. Слушатели негодовали. Эдгар в ответ заявил, что вел себя так ex professo (специально), чтобы отомстить бостонцам, а также отвратительному “болоту с литературными лягушками”. В конце года “Бродвей джорнэл” прекратил выходить, и Эдгар опять оказался в тупике. Если 1845 год — вершина его славы, то тогда же началось и падение — угрожающе быстрое. Правда, какое–то время он еще будет сиять — но светом звезды, на самом деле уже давно погасшей. В течение всего 1846 года он активно вращается в литературных кругах, в обществе самых известных писателей Нью–Йорка. Но мир этот был слишком пошлым и серым, а достойных исключений встречалось мало. Дамы собирались, читали стихи — собственные и чужие — и плели интриги, сдабривая их улыбками и комплиментами, в погоне за благоприятными отзывами в литературных журналах. Эдгар отлично знал всех представителей этого мира и в один прекрасный день решил посчитаться с ними. Он напечатал в (“Гоудис ледис бук”) цикл из тридцати с лишним критических статей, в большинстве своем очень резких, и они вызвали ужасный скандал, яростные протесты, ненависть, но и аплодисменты. Что можно сказать об учиненной им массовой экзекуции? Время доказало правоту экзекутора. Literati пребывают в благостном забвении; но тогда–то они не могли этого предвидеть и на обиду реагировали бурно.
В мае 1846 года По подыскал коттедж в Фордэме близ Нью–Йорка — умирающую Вирджинию необходимо было вывезти на свежий воздух. Эдгар спрятался там, как затравленный зверь. Он только что пережил ужасные недели. Ссоры (одна из которых закончилась дракой), поток обвинений, неотложные долги и — алкоголь, а также лауданиум, дающие иллюзию успокоения. Миссис Осгуд рядом уже не было. Вирджиния умирала, на уход за ней требовались деньги. Единственное из сохранившихся писем По к жене производит душераздирающее впечатление: “Сердце мое, дорогая моя Вирджиния, наша матушка объяснит тебе, почему я не вернусь нынче вечером. Надеюсь, что встреча, на которую я должен явиться, будет нам во благо... Я бы уже давно потерял всякую надежду, если бы не думал о тебе, милая моя жена... Ты сейчас осталась моим главным и единственным стимулом в борьбе против этой невыносимой, напрасной и жестокой жизни... Засни спокойно, и пусть Господь наградит тебя добрым утром рядом с обожающим тебя Эдгаром”.
Вирджиния умирала. Эдгар знал, что она обречена, и так появилась “Аннабель Ли” — поэтическое осмысление его жизни рядом с ней. “Я был дитя и она дитя / В королевстве у края земли...”
Прошли лето и осень, не принеся душевного покоя. Его слава привлекала в их коттедж многочисленных посетителей, и они оставили воспоминания о нежности и заботливости, с какими Эдгар относился к Вирджинии, и о стараниях Мадди прокормить семью. Наступила зима, трагическая развязка приближалась. В литературных кругах Нью–Йорка стало известно о болезни Вирджинии, о том, что она обречена, и это смягчило многие сердца — если бы речь шла только о самом Эдгаре, люди не проявили бы такой отзывчивости. Лучшим его другом в печальных обстоятельствах оказалась Мария Луиза Шью, женщина одновременно и сострадательная и здравомыслящая. Глубоко оскорбленный. По, видимо, сперва хотел гордо отвергнуть всякую помощь, но потом был вынужден смириться, и Вирджиния получила самое необходимое и не страдала ни от холода, ни от голода. Она умерла в конце января 1847 года. Друзья вспоминали, как По следовал за похоронными дрогами, завернувшись в свой старый кадетский плащ, который долгие месяцы служил единственным одеялом для Вирджинии. После нескольких недель полубреда он вновь пробудился к жизни — в мире, где уже не было Вирджинии. Но с тех пор он стал вести себя как человек, который потерял свой щит и очертя голову нападает, чтобы хоть так восполнить свою незащищенность, свою загадочную уязвимость.